Говорят, нельзя умереть от любви. Вот уж не слышала большего бреда. Я же умерла. 

Небо над городом быстро темнело, в витринах зажигались огни, свет автомобильных огней становился всё более ярким. Толпы людей сновали туда-сюда по главным улицам, в преддверии Рождества не замечая никого и ничего, кроме огромных наклеек, заявляющих о грандиозных скидках в том или ином магазине.
Но это основные артерии города, а в это же время на узеньких улочках с потрёпаными лавочками, склонившимися над входами тёмными навесами, горящими один через три фонарями жили люди. Жили своими настоящими жизнями, не тронутыми лоском мегаполиса.
Я шла по одной из этих мрачных улиц, потому что не любила толпу. Чёрные окна, пустые дороги, переносимый из стороны в сторону комок из куска газеты и прошлогодней афиши, только что сорванной с тумбы — мне было комфортно здесь, возможно, потому, что я и сама в душе была такой же чёрно-серой и пустой.
Взглянув в слабо освещённую мигающим в трёх метрах фонарём витрину, пересечённую заметной даже поздним вечером трещиной, и едва смогла побороть внезапный приступ отчаяния. Мне было не место здесь: под этим фонарём, в этом городе, в этой стране… Я до сих пор не знала языка этой страны, даже родившись здесь и прожив больше двадцати лет в пригороде в двадцати минутах езды от столицы. Я полноправно считалась гражданкой этой страны, но ни разу не воспользовалась ни одной из возможных услуг: местное медицинское обслуживание, телевидение, система образования, — всё это было знакомо мне по редким книгам, выписанных из-за границы, либо же переведённым специально для меня, по форумам в интернете, по рассказам моих местных друзей… Тех, что говорили на моём языке. Да, мне проще было подтянуть кого-нибудь в моём языке, чем самой выучить какой-либо ещё.
В тот день я специально довольно поздно закончила работу в посольстве, чтобы прогуляться по пустым задворкам города в полном одиночестве.
Моё грустное лицо в витрине казалось совершенно синим. Понимаю его, я всегда отличалась необыкновенной бледностью, оттеняемой русо-рыжими волосами. Некоторым малознакомым людям я и вправду казалось немного… эм-м-м… синеватой.  Иногда даже зеленоватой. «Наяда» — так меня называл мой друг, сын нашего дворецкого.
Из-за угла донёсся приглушённый шорох, и я, как всегда, не сумела преодолеть любопытства. Я шагнула в сгусток теней, осторожно обходя составленную у стены башню из коробок. Местные бродячие котики не понимали, что говорит им странная леди на чужом языке, но были не против, когда их кормили, а пакетики с кормом всегда лежали у меня в сумке. На всякий случай.
Шорох повторился, следом донеслось раздражённое бормотание, смысл которого я не очень поняла. Те несколько десятков фраз, которые я знала и могла понять, явно не входили в лексикон того, кто прятался в темноте. Я только успела мысленно возмутиться некультурности незнакомца, как меня за руку втянули за угол подворотни. Из злобного шипения незнакомца я поняла только часть.
- Что… делаешь? — «Что ты здесь делаешь?», я полагаю.
— Иду.
— … — ошеломлённое лицо парня надо было видеть.
— Я сказал тебе… из дома! — он меня с кем-то перепутал?
Я испуганно попятилась, пока не упёрлась спиной в каменную кладку. Ниша определённо не была рассчитана на перепуганных на смерть девушек.
— Иду. Я иду домой, — в экстремальных ситуациях мой мозг вполне способен, оказывается, генерировать грамматически правильные предложения.
Молодой человек бросил на меня полный безнадёжной печали взгляд и покачал головой.
— Зачем я… тебя… убить, — тут я вовсе перестала что-либо понимать, в чём и призналась «собеседнику».
— Я не понимаю. 
— О боги!
Парень снова помотал головой и вытащил из ниоткуда потёртую спортивную сумку. Я, окаменев от удивления и не улетучившегося ещё страха, наблюдала, как он вытряхивает из карманов в сумку всяческое оружие, от пистолета до гаротты, и прячет её среди коробок и мусора.
Не давая мне опомниться, он схватил меня за запястье и поволок куда-то мимо пожарных лестниц по «коридорам» между домами, через хорошо освещённый проспект к станции метро. Всё то же проклятое любопытство вновь взыграло во мне, и я молча позволяла себе следовать за ним до маленькой квартирки на юге города.
Впихнув меня в прихожую, парень наконец расслабленно вздохнул, и, сбросив ботинки, направился в сторону кухни. Наблюдая за ним из узенького коридора, я видела, как он включил свет и подошёл к столу, на котором стояла тарелка, накрытая сверху ярким полотенцем. Из комнаты, похоже, отлично просматривалась кухня, потому что оттуда донёсся заспанный женский голос.
— Ты дома?
— Ага, — внезапно парень подскочил и скрылся в комнате. — Что… делаешь?
С совершенно потерянным видом он метнулся в коридор и тут же обратно.
Мне стало немного жутко. Неужели мы настолько похожи? 
Поставив сумочку на стул в у двери, я медленно, мелкими шагами подошла к двери. Всё ещё незнакомый молодой человек выбежал мне навстречу и попытался оттеснить меня, но, естественно, это у него не вышло. Я поднырнула под его локоть и вошла.
Где-то с минуту я смотрела в глаза своей точной копии. Тот же рост, та же причёска, тот же взгляд. Удивлённый. В отличие от моего, немного радостный. 
То, что мой двойник говорит на одном языке со мной, я восприняла как должное.
— Меня зовут Дана, — сказала девушка, сидящая на диване с ноутбуком на коленях. — Ты веришь в судьбу?

Дана была моей сестрой, «лишним» ребёнком. Свою жизнь она потратила на поиски родителей, и они привели её в эту страну. Именно здесь она выяснила все подробности нашей истории, о которых поведала мне.
Оказалось, двадцать два года назад, когда отец был ещё жив, жизнь семьи была куда более интересной и насыщенной красками. Будучи настоящим тираном и при этом обладая огромным состоянием, папа мог позволить себе творить что угодно, при этом обосновывая свои поступки банальным «потому что хочу». Именно так была решена судьба его новорождённых детей. Когда мама со слезами на глазах сообщила ему, что у него родились сразу две дочери, он решил, что для него это слишком. Все девять месяцев он страстно желал сына, и вторая дочь ему была не нужна. Пользуясь связями, он выслал младенца за границу, где девочка была помещена в первый попавшийся приют. Единственное — ей было оставлено имя, данное при рождении. Поэтому мы обладали настоящими «именами близнецов»: Дана и Донна, идеально.

Я не могла смотреть на неё и не могла не смотреть. Мне показалось, именно в этот момент я почувствовала себя целой, — сидя с ней на узком диване, держа её за руку, гляля в ярко-зелёные глаза. Я уже любила её, и уже знала, что не смогу сделать и шага без неё. А ещё… У меня была сестра, — мамина дочь от третьего брака, — и я была совершенно уверена, что это чувство было другим. Сжигающим заживо.
Тору был лучшим другом Даны и её телохранителем. Мне не удалось его убедить, что отец умер четырнадцать лет назад. Он был или слишком глуп, или слишком осторожен. Когда он ушёл, мы с Даной обнаружили, что надёжно заперты.
— Не волнуйся, — улыбнулась сестра. — Тору не зря ожидал от меня побега. Он знал, что я умею делать во-о-о-от так.
Она вытащила из светло-рыжих волос заколку, согнула её пополам и узкой полоской мягкого металла после нескольких напряжёных минут вскрыла замок.
— Он забрал нашу обувь, чтобы мы не вышли… — растерянно проговорила Дана.
— Это мелочи, поверь.
Я обняла её и первая шагнула наружу.
Идти по холодному было непривычно и… холодно. Изрядно попетляв по городу, ловя на себе странные взгляды прохожих, мы вышли на дорогу, ведущую домой.  Близняшки, держась за руки, покидающие город босиком… Представляю, как это выглядело со стороны.

Прошло уже четыре года… Четыре. Я и Дана по-прежнему не расставались ни на минуту. Состояние, оставшееся после смерти отца, позволяло мне бросить всё. 
Всё было хорошо все эти четыре года. Было. Ровно до тех пор, пока однажды мы не умерли.
Говорят, нельзя умереть от любви. Вот уж не слышала большего бреда. Я же умерла.
Лёжа на тёплой траве под палящем солнцем, мы, как всегда, болтали обо всём и ни о чём. Мы считали минуты, оставшиеся нам, пока они наконец не истекли. 
В то Рождество, когда нам случилось найти друг друга, мы были обречены друг друга потерять. У Даны обнаружили болезнь крови, прогрессирующую медленно, но неизлечимую.
Вцепившись в холодные пальцы сестры, я плакала. Моя боль захлестнула меня. Моё сердце… остановилось.

Говорят, нельзя умереть от любви. Вот уж не слышала большего бреда. Я же умерла.